Ведь это кино

Ведь это кино

Кап-кап.
Прямо сейчас время остановится, и сценарист этой глупой истории скажет свою любимую фразу:
«Ах, все конечно прекрасно, но не канонично. Чертовски не канонично!»
Ну и что? Ведь прямо здесь и сейчас, перед моими глазами двигается жизнь. За спиной настойчиво шумит камера, проматывая кадр за кадром, и усталый оператор тяжело вздыхает, передвигая установку к самому краю сцены.
Ближе. Снять крупным планом. Через маленькое стеклышко камеры, позже я увижу то, что считал жизнью.
Мотор.
Шелест листвы. Один писк воробья над моим ухом. Он, видимо, смелый. Стоит возле моей ноги, как ни в чем не бывало, и пытается клюнуть развязанные шнурки.
Оператор всем своим грузным телом двигает установку ближе ко мне и снимает смельчака крупным планом. Воробей, так и не обращая на меня внимания, прыгает по траве, пытаясь прикончить измученный шнурок.
Позади назойливый и недовольный сценарист начинает подавать звуки, но оператор жестом руки просит тишины.
И она наступает.
«Интересно, а если я сейчас протяну руку к сияющему над моей головой диску, смогу ли я его удержать? Наверное. Ведь это кино».
Сценарист все сопит и сопит, всем своим видом демонстрируя недовольство. Кажется, сейчас его любимая фраза вот-вот вырвется из тонких губ.
Не важно...
Камера издает щелчок, и старинное радио начинает играть джазовую мелодию. Воробей, встрепенувшись, напуганный шумом, быстро взмахивает крыльями и улетает со съемочной площадки.
Разочарованный грузный оператор снова вздыхает и отводит камеру к краю сцены, постукивая пальцами по объективу в такт мелодии.
Тук. Тук, ту-ту-тук...
Бронзовое солнце устало бросает в глаза свои яркие лучи.
«И все-таки, интересно. Если это кино, то возможно все? Словно во сне. А потом я сам увижу фальшивые номера, и уверую в их истинность. Вот только... До солнца мне все равно не дотянуться».
Делаю шаг. Подстриженная трава, которую упрямый сценарист назвал газоном, прогибается под моими ногами, щедро ссыпая горсти росы мне на обувь.
«Газон? Глупо звучит, наверное. Словно траву не просто остригли, но и убили вовсе. Но как ее можно убить? Хотя, что я думаю, ведь это кино. Здесь возможно все».
Джазовая мелодия стала играть все быстрее и быстрее. И вот уже хочется самому отдаться ей, и вскочить, крикнуть, вдохнуть глоток воздуха. Но... Сценарист будет недоволен.
И потому я делаю медленные шаги к старому дубу, где неровными буквами нацарапано два имени неизвестных мне людей, одним из которых я стал сейчас.
Бабочка медленно пролетает перед моими глазами, и так хочется взять ее рукой, прикоснуться к ее крыльям, раствориться в этой легкой и безмятежной атмосфере! Наверное в это время в парке бегают оравы ребятишек, и некая старая дева все ворчит на них, устало сопя длинным носом, пряча под седыми волосами свои радостные серые глаза.
Облака на небе также безмятежны. Они все плывут и плывут, как медленные загадочные животные по небу.
Легкая джазовая мелодия, солнечный день, ни намека на порыв ветра.
«Вот сейчас я отвернусь, незаметно отведу взгляд и зачерпну рукой мягкое и влажное облако. И тогда оно растает прямо у меня в руках, а его капли, вместе с каплями росы, упадут мне на ноги.
«Невозможно», - скажет кто-то, но я возражу. – «Ведь это кино, здесь все возможно».
Но, несмотря на мысли, я с «обреченным видом и тяжелым взглядом» подхожу к старому шершавому дубу. Мой «тяжелый» взгляд направлен на два нацарапанных на его коре корявыми буквами имени.
Довольный «своим» успехом, сценарист утвердительно кивает головой. Теперь все канонично.
Ах, как же он надоел.
Прикасаюсь к шершавой темно-коричневой коре дуба и провожу по его ранам ладонью, желая переписать эти глупые имена и этот романтичный сценарий.
Птицы изредка издают звуки, разрывая тишину и безмятежность, созданную джазом, солнцем и облаками.
«Сейчас больше всего на свете мне бы хотелось прилечь на мягкую остриженную траву - газон. Закрыть свои глаза, чтобы улыбающееся бронзовое солнце не заставило меня лить слезы, и поглубже вдохнуть этот свежий полуденный воздух. А еще я бы хотел заснуть под легкую джазовую мелодию, и весь день до вечера греться на этой траве, слушая пение птиц. А после, я бы зачерпнул ладонью два облака, и вдоволь бы напился свежей и прохладной воды. Бабочки бы садились на руки, воробей бы расправился со своим главным врагом – неразвязанным шнурком. А грузный добряк-оператор сидел бы рядом со мной и рассказывал старую историю своего детства».
Но даже это... Невозможно.
Проводя рукой по коре, я ощущаю боль от свежевырезанных имен двух незнакомых мне людей, одним из которых я сейчас стал. Мое лицо изображает гневную гримасу. Я в «отчаянии» ударяю изо всех сил по дубу, гневно выкрикивая отточенные реплики.
Оператор с удивлением смотрит на меня, пытаясь заметить что-то, что может видеть только он, через свой объектив.
Какая история. Сценарист улыбается во все лицо. Его заслуга. Все канонично. Все правильно! Как и должно быть, ведь это кино.
Правой рукой я быстро тянусь к карману джинсов и нащупываю ладонью тяжелый металлический предмет. Легкая тревога видится в глазах добряка.
Радио замолкает - как по волшебному щелчку исчезла музыка, которая успокаивала меня все это время. Трава подо мной смята. На нее сыплются кусочки коры измученного постановкой древнего дуба.
Решительности мне не хватает. Вдыхаю всей грудью, но так, чтобы не заметил сценарист, и свежий летний воздух просачивается в мои легкие, пьяняще наполняя голову летним дурманом.
Все. Хватит. Сценарист говорит действовать быстрее. Оператор наводит камеру в крупном плане на мое покрасневшее от криков лицо. Со лба градом сыплется пот, глаза мечутся из стороны в сторону.
Злость заставляет трястись все тело.
А солнце. Оно ободряюще сияет и улыбается мне.
«Сколько же еще?»
Пальцами стискиваю металлический предмет, и резко достаю его из кармана. Тревога на миг исчезает из глаз оператора. Сценарист сипло шепчет. Подвигая к действию.
Эх, как же я его ненавижу.
Глаза оператора на миг застывают от ужаса.
Мои пальцы сильнее сжимают пистолет, приставленный к виску. Холодный металл легким шепотом успокаивает меня, и тело перестает трястись. Закрываю глаза. Улыбаюсь, прикасаясь к курку.
Тишина. Покой.
Щелчок.
Сценарист счастлив, закрывая глаза, он кивает все быстрее. Лицо проницательного оператора искажает тревога и страх.
Невесомый летний бриз взъерошивает траву, поднимая в воздух капли росы. Спокойно и безмятежно. Замолкшее радио издает пару звуков и снова начинает свою успокаивающую мелодию. Воробей на крыше вспархивает и подлетает к забору.
А на влажную траву падают маленькие красные капли.
Кап-кап.
Я падаю на помятый газон. Глаза закрываются. Солнце приветливо греет мою уставшую кожу. А капли крови все-таки стекают с моего виска на влажную траву, смешиваясь с полуденной росой и усталым днем.
Добрый оператор садится рядом со мной.
Сценарист исчез.
Сознание медленно засыпает под мелодию джаза.
«Невозможно», - скажете вы.
«Нет», - возразит оператор, – «здесь все возможно. Ведь это кино».