Маленький Принц. Завершающая.

Последний Рывок
Кисаме тупо смотрел на черный раскладной нож, валяющийся на кровати, не решаясь взять его в руки. И это было совсем не из-за того, что он брезговал – его родной меч был раза в два длиннее, и, как минимум, в четыре раза дороже.
- Порежь пацана, - бросил Итачи таким повседневным тоном, будто просил телохранителя намазать масло на бутерброд.
Кисаме громко сглотнул. Протянул руку к ножу, но, не коснувшись его, резко отдернул.
- Я…, я не могу, - в этот момент на здоровяка было даже жалко смотреть: он был похож на белую акулу, впервые в жизни почувствовавшую стыд оттого, что дожевывает левую ногу утопающего. Похоже, в Кисаме шевельнулось чувство, именуемое жалостью.
- Что значит – не можешь? - истерично взвизгнула Конан. Кисаме смерил ее грозным взглядом, но, наткнувшись на хозяина, стоящего рядом с Конан, стушевался.
- Не могу. Он же совсем молоденький…, - промямлил громила и, в подтверждение своих слов, отступил на шаг от кровати.
- Слюнтяй, - подвела итог сказанному Конан, выпуская облачко дыма в воздух. А Итачи тем временем стоял и невидящим взглядом смотрел в обшарпанный пол отельного номера. Потом, видимо придя к какому-то решению, шагнул к кровати, и, было, потянулся к ножу. А я сделал глубокий, очень глубокий вдох, и сказал себе, что эта ночь ни чем не лучше и не хуже других ночей для того, чтобы отдать концы. Потому что бывают моменты, когда мужчина должен сам выйти навстречу смерти, хотя бы раз в своей гребаной жизни. Чтобы потом ни о чем не сожалеть, а просто сказать: пан или пропал. Так что, я вскочил на ноги, - как был голышом, - и преградил путь Итачи к кровати. Двинул ему в челюсть, что было сил – и так это удачно у меня вышло, что держатель борделя покачнулся, попятился, а потом плавно осел на пол. Темные глаза закатились, и Итачи погрузился в спасительное забытье – ему повезло, что он не видел и не слышал того, что происходило дальше.
А дальше было вот что: Конан, стоявшая ближе всех к Итачи, истошно закричала, Кисаме же в нерешительности топтался на месте, уж и не знаю, почему.
- Завали гада! Завали его! – вопила Конан.
Я щелкнул на кнопочку, и нож аккуратно лег мне в руку. И тут уж Кисаме не растерялся и решил-таки отстоять честь своего хозяина, вот только не сумел – я подсунул лезвие ему под самый нос, к самым глазам. И рыбья морда остановился, будто на стену наткнулся, я а тем временем двинул ему коленом в пах – не оригинально, зато весьма действенно, - и он рухнул на пол, обиженно пыхтя: будто ему начало надоедать, что я ему дважды уже в одно и то же место бью…
- Саске! Чего расселся?! В машину!!! – пролаял я, и даже не успел заметить, послушался ли он: в этот момент на меня, как разъяренная гадюка, накинулась Конан, размахивая туфлями. Все бы ничего, да только туфли были профессиональные – первый раз она промахнулась, а во второй уже попала, - тонкая металлическая шпилька воткнулась мне в предплечье, чуть повыше татуировки. Больно было до слез, - на много больнее, чем кулак очнувшегося ото сна Итачи, встретившийся с моим правым ухом. Я нелепо взмахнул руками в попытке прикрыться сразу от обоих, и не учел, что в левой, поврежденной руке, лежал раздвижной нож – так получилось, что он выскользнул и попал в лицо Конан.
- Он меня изуродовал! – она упала на пол, прикрывая лицо руками, и откатилась куда-то в угол. По ее мордашке стекала кровь, пачкая пол. Увидев такое непотребство, сотворенное с его женщиной, Итачи крепко обиделся, и выразилось это в увесистом ударе по моим зубам, - только он промазал. А я, не будь дураком, легонечко так продолжил его движение, - и вот, в углу комнаты лежат уже двое поверженных противников. И я уже был практически рад, но тут передо мной вырос еще более обиженный Кисаме. Я трижды замахнулся на него ножом, только все три раза мимо, но потом удалось с разбегу двинуть ему головой в нос. На отдыхающих в углу врагов повалилась туша телохранителя, а я, в чем мать родила, в голове колокольный звон, перед глазами все плывет, плетусь к выходу.
- Идем, идем, идем! – под руку меня хватает маленькая ладошка мальчика, и он буквально волочит меня к машине. Уже на парковке он сует мне в руки джинсы и ботинки, а сам запрыгивает в кабину и заводит мотор моего железного коня.
- Я сам, - ну нельзя же несовершеннолетнего за руль-то пускать. Да и к тому времени в голове у меня прояснилось, так что я вывернул со стоянки, попутно приласкав катафалк Кисаме – просто снес передок и поехал дальше. И все: я, дорога и…он.
- Половинка, - выдохнул я. Черные глаза влажно блеснули. Мальчик прижался к моей окровавленной руке и начал целовать. И, не знаю, может это прозвучит и глупо, но чем больше он меня целовал, тем меньше я ощущал боль. И больше я не думал о том, что случилось в отеле, - в голове билась только одна мысль: «Коноха впереди. Мы успеем. Успеем. Успеем»
Уже светало, и я был по уши влюблен. Время от времени из ОВЧ доносились приветы моих коллег.
«Сообщает Быстрая Тень. В «Тихом Углу» была заварушка. Горный Лис снова бунтует. Но все равно Удачи!»
«Вижу тебя в зеркале, Лис, и уступаю дорогу. Ох! Ну и видок у вас двоих! А малыш-то ничего!»
- Это о тебе, - я улыбнулся.
- Знаю я, - мальчик улыбнулся в ответ.
Мы катили по шоссе, приближаясь к границе Страны Огня – оттуда до Конохи было рукой подать, и в голове моей крутились радостные думы. Но мальчик этого не знал, ведь я не говорил ему, что очень скоро его мечта увидеть Гору осуществится. Поэтому он, улегшись на мои коленки, дремал, мило посапывая во сне. А я, изредка поглядывая на его мордашку, думал: эх, жалко. Я бы отдал все-все на свете, чтобы только гнать свой грузовик, не останавливаясь, до какого-нибудь необитаемого острова, и чтобы там быть с ним. Быть абсолютно свободным…
- Это Она! Гора! – встрепенулся малыш. Был уже полдень и солнце ярко светило в безоблачном небе, так что в кабине стало жарко, и я открыл окна.
- Это еще не Коноха, - успокоил я мальчика. Он обижено отвернулся от окна, скрестив руки на груди. Но вскоре снова высунул мордашку на улицу, разглядывая окрестности. И еще не раз в моих ушах звенело это радостное «Гора!!!». В общем, когда мы действительно пересекли границу и доехали-таки до пресловутой Горы, мальчик уже злился не на шутку. Вот так и бывает в жизни: мечтаешь-мечтаешь о чем-то целых семнадцать лет, а потом все оказывается не таким блестящим и волшебным, как себе это представлял.
- По-моему, горы – это полный бред, - бурчал малыш, - Эти «Записки Путешественника» все врут! – он надул губы, провожая взглядом еще один горный склон без названия.
- Это еще не та Гора. Потерпи немного. Это всего лишь еще одна скала. Их здесь много.
Он нахмурил брови, как заупрямившийся ребенок:
- Скала не скала, а все равно бред полный.
Так, проезжая вдоль скалистого каньона, мы и доехали до плоского каменного козырька, - таких мест много на подъездах к Деревне, - я остановил «мерседес» и тронул мальчика за плечо.
- Вот Она.
И мне навсегда захотелось запомнить, какими глазами смотрел на Нее малыш в кабине моего железного коня. Он сидел рядом, очень тихо, а его глазищи, такие черные и глубокие, что даже голова начинала кружиться, когда я в них заглядывал, смотрели на возвышающуюся Гору с изображениями Великих Воинов Конохи.
- По-моему, я в тебя влюбился, - медленно проговорил мальчик.
- Да ладно, - я закинул руки за голову, немного смутившись его словам. Но у меня пересохло во рту, захотелось прижать его, уткнуться лицом в его шелковые волосики и забыть обо всем.
Мы вышли из машины. Я завозился с замком на дверце, а когда оглянулся, то увидел Саске, стоящего на самом краю горного козырька, - такая маленькая фигурка на фоне величественного Чуда Света.
- Иди-ка сюда, - я притянул его к себе, обнял, втянул запах его юного тела. Я уже говорил, что особой учености у меня нет, и что такое чувства, я плохо разбираюсь, но тут понял, что вот этот запах, - или воспоминание о нем, которое неожиданно вернулось ко мне, - и есть моя родина и моя память. Единственное место, куда бы я хотел вернуться и где хотел бы остаться. С кем бы хотел остаться…
- Куда мы теперь поедем? – спросила Половинка.
Мне понравилось это «мы». Давно ко мне никто так не обращался – во множественном числе.
- Мы поедем?
- Ну да. Мы с тобой.
Книжка «Записки Путешественника» осталась где-то в кабине, не нужная больше. Я поцеловал малыша между больших черных глаз, которые теперь смотрели не вдаль, а на меня.
- Половинка, - сказал я и обнял еще крепче. Так мы и стояли, обнявшись и глядя на Гору, не замечая ничего вокруг. Из динамика в грузовике слышались голоса моих коллег: кто-то передавал привет, кто-то интересовался последними новостями. Но нам до этого не было дела.
День быстро убывал, небо начало темнеть и поднялся ветер, холодный и противный, как комары летом. Я подумал о том, что, возможно, пойдет дождь, и повернулся, чтобы пойти к машине и достать зонтик. Но не пошел. Снова взглянул на мальчика – он обхватил плечи руками, стараясь сохранить тепло, черные волосы трепал ветер.
- Я люблю тебя, - наконец, выговорил я, но особенно сильный порыв ветра унес мои слова.
- Что? – переспросил, не поворачиваясь, малыш.
Я покачал головой и улыбнулся:
- Ничего.
Потом я вновь обернулся на дорогу, где стояла блестящая красная машинка. Некоторое время я просто смотрел на нее, и не чувствовал ровным счетом ничего – может, только усталость: густую, спокойную. Смиренную.
Сзади меня обхватили теплые ручки – Половинка прижался ко мне, тяжело дыша. Я мог чувствовать, как ударяется его маленькое сердечко в мою спину. Тук-тук. Тук-тук. Малыш. Мой малыш – сказал я вслух, а потом, повернувшись, поцеловал его в последний раз, неторопливо, смакуя. Потом подтолкнул его назад, засунул руку в карман джинсов и достал нож – повернулся к мальчику спиной, разделяя его и три фигуры, которые приближались к нам.
- Добрый денек, - сказал Итачи. Я сжал рукоятку ножа, и его серое лезвие слабо блеснуло, отражая хмурившееся небо. Когда его пружина щелкнула у меня в руке, я поднял ее, и стер запекшуюся кровь с татуировки. «Половинка» было написано на ней. Я ощутил мальчика совсем близко, прямо за моей спиной – он никуда не ушел, даже видя приближающихся врагов. Ветер становился все сильнее, трепал его волосы, а их кончики касались моего лица.
То было главное мгновение моей жизни – вся моя жизнь стояла здесь, на каменном козырьке перед возвышающейся Горой. И я вдруг понял, что прожил все ее годы, со всем хорошим и плохим, только для того, чтобы оказаться в этом месте и в это время. И понял, почему мы рождаемся и умираем, и почему нам никогда не стать такими, какими бы нам хотелось. А еще, глядя в глаза Итачи и на черный ствол пистолета в его руке, я понял, что каждый человек, с той частицей тебя самого, способный подарить твоей душе покой и тихую радость – единственная родина, единственный стоящий того, чтобы убивать за него и умирать. За него.
Поэтому я крепче стиснул рукоятку ножа и двинулся навстречу Итачи. Как и положено настоящему мужчине.